Дело в том, что это книга о смерти, причем от начала до конца, и фильм этого не передает и не может передать, несмотря на точность диалогов и сюжетной линии в целом. У фильма свои эстетические задачи, и они как правило, не совпадают с тем философским посылом, который несет в себе художественный текст. И то говокружительное ниспадения в бездну смерти на всех уровнях сознания и бытия, которое есть в книге, фильм, конечно, передать не может. Он передает что-то другое. То, что сейчас, увы, уже, не актуально.

В результате, если говорить о фильме, получалась визуализация очень важной для 90-х годов темы, но темы, прежде всего социальной, темы нового «потерянного поколения», утратившего всяческие человеческие смыслы в потребительском обществе. Отсюда и шокирующая насилие и жестокость, бесчеловечный экстремизм, аморальные нигилизм и цинизм, инфантильный эскапизм – социальные меты этого поколения.

Здесь выстраивается такая логическая цепочка: потребительство – утрата смысла жизни – нигилизм по отношению к своей и чужой смерти. Отношение к смерти оказывается детерминировано исключительно социальными факторами. И для этого в книге имеется совершенно определенное идеологическое основание, которое и берется как правило в качестве главной социологической трактовки этого произведения.

Вот этот примечательный диалог автомеханика с героем, диалог очень важный, не потерявший свою актуальность сегодня:

– Все эти юноши, все эти девушки хотят отдать свою жизнь во имя чего-нибудь. Реклама заставляет их приобретать тряпки и машины, которые им вовсе не нужны. Поколения за поколениями люди работают на ненавистных работах только для того, чтобы иметь возможность купить то, что им не нужно.

– На долю нашего поколения не досталось великой войны или великой депрессии, поэтому мы должны сами объявить войну, и война эта будет духовной. Мы начнем революцию, направленную против культуры. Наша великая депрессия – это наше существование. Это депрессия духа».

Счастливое детство послевоенного поколения (даже нескольких) может вызывать инфантилизм, не зря здесь так явно присутствует тема «внутреннего ребенка», социальную апатию, позицию маргинализма, аполитичность и проч. но депрессия духа, о которой говорит герой Паланика, это нечто совершенно другое. Депрессия духа в самом существовании. Само существование. Это огромная и важная тема, появившаяся еще в XIX веке вместе с капитализмом, буржуазией, массовым производством, обилием ненужных товаров, рекламой и сопровождавшаяся оттоком высших ценностей жизни. Это все-таки не проблема экономики и потребления, это проблема духа и ценностей. Над ней размышляло множество выдающихся умов европейской культуры, среди которых первый ее выявил Фридрих Ницше, назвав ее ставшим известным понятием «Бог умер».

И социальная неудовлетворенность, и потребительство и как следствие нигилизм – это морально-психологические и материальные последствия этой депрессии. И в этом смысле книга имеет более важный и глубокий подтекст, разрывающий вышеобозначенную цепочку, поскольку он связан не только с социальным неблагополучием данного поколения, захлебнувшегося в потребительстве, но и с экзистенциальной потерянностью человека в мире вообще. А это уже вне времени, вне истории, вне социума.

Андрей Платонов еще в начале XX века в рассказе «Река Потудань» ставил вопрос так: «…бессмысленность жизни, так же как голод и нужда, слишком измучили человеческое сердце, и надо было понять, что же есть существование людей, это – серьезно или нарочно?».

Другое время, другая эпоха, другая культура… но вопросы те же. Бессмысленность жизни измучила человека. Так существование людей серьезно или нарочно? Если серьезно, то всяческая жизнь – и своя, и чужая – высшая ценность, абсолютная святость; если нарочно, тогда что ж, как говорит герой Паланика: «срань господня», «токсический отход сотворения Вселенной», «заразный человеческий отброс». Но факт есть факт: утрата высшей ценности жизни человека, в котором он сам возможно и не виноват, порождает вещи, от которых приличный обыватель приходит в ужас. Да он их и не замечает, слегка подступающую тоску, растворяющий в изобилии благ цивилизации. На то она и цивилизация, чтобы обеспечивать обывателям (потребителям) достойное и приличное для его понимания существования. До высших ценностей им нет никакого дела.

Большое произведение говорит, прежде всего, о человеческой ситуации. И социальный контекст здесь лишь фон, на котором эта драма человеческого существования становится очевиднее. Это все равно, как Достоевский использовал детективный жанр, чтобы привлечь внимание к философско-нравственным проблемам человека, которые стали его разъедать к тому времени, и которых он в упор старался не замечать.

Конечно, нельзя назвать роман «Бойцовский клуб» экзистенциальным в классическом смысле на основании его пропитанностью смертью как в рефлексивном плане, так и в визуальном. Но в нем точно есть то, что можно назвать определенной философией смерти, характерной для этого периода. Это, конечно, определенный итог идеи «смерти Бога», и основанной на ней депрессии духа, длящейся до нынешнего времени, которая характеризуется и страхом, и влечением к смерти, и пронизанностью чувством жгучего абсурда существования и катастрофичностью бессмысленности жизни.

И если для классического экзистенциализма – смерть была трагическим фактом жизни, который либо придавал жизни смысл, либо ее отбирал, то контекст «Бойцовского клуба» — это не трагизм, а пустота, в которой господствует эклектика, то есть смешанное и спутанное восприятие смерти. Важно то, что сейчас оно усилилось невероятно, поэтому автора можно считать одним из первых, кто уловил это не социальное, но экзистенциальное явление в культуре.

Просто во времена «Бойцовского клуба» – это тупиковое отношение к смерти выражалось в экстремальных формах нигилизма, а сегодня оно трансформировалось в приличные формы исследования смерти, танатотерапии, Death Studies и проч., за которыми все та же растерянность и непонимание того, что же делать со смертью.

«Наша культура исказила смысл смерти» – говорит Марла, один из главных женских персонажей книги. Это важные слова, как будто произнесенные каким-то большим теоретиком. Что стоит за ними? Какова философия смерти Марлы, и есть ли она?

Здесь, полагаю, корень проблематики смерти, обозначенной в этой книге. Он достоин того, чтобы на него обратить внимание, поскольку он не остался в 90-х, а перекочевал в нынешнее время.

Нужно сказать, что рефреном через всю книгу проходят такие вариации: «смерть – это волшебное чудо», «восхитительное чудо смерти», «великолепное, восхитительное чудо смерти». Эти состояния приходят на самом краю жизни и смерти, на острие «пограничной ситуации», когда, например, ошалелые сообщники вырываются на машине на огромной скорости на встречную полосу: «Восхитительное чудо смерти, когда еще мгновение назад ты ходил и говорил, и вот – ты уже неодушевленный предмет.

Ничто и даже меньше.

Холодный.

Невидимый. Запах кожи».

Аннигиляция существования, ставшего бессмысленным, то есть обретшим смысл в этом конечном уходе в чистое Ничто, в чистую апофатику. Так можно расквитаться с жизнью, которая даже своей биологической организацией вопиет о кромешном абсурде?!

Есть в тексте, безусловно, и легкий привкус некроэстетики, ведь смерть – это «волшебное чудо». Вот как умирает, агонизирует еще одна героиня Клои, и какие чувства это вызывает у героя: «Два года Клои плакала в моих объятиях, и вот она умерла и лежит в земле, или в урне, или в мавзолее. Или – как его там – в колумбарии. … Как это был бы славно: сжимать и сжимать в объятиях теплую дрожь Клои, в то время как сама Клои уже давно лежит в сырой земле!»

А вот некроромантический рассказ о Марле: «Марла рассказывает мне о растениях.

Роза, говорит мне Марла, это природное вяжущее средство.

Имена некоторых растений звучат как список умерших в доме престарелых: Роза, Вербена, Лилия, Нарцисс».

Этот романтизм сменяется бесчеловечной сценой расправы над невинной жертвой, которого головорезы собираются убить, убить просто, ни за что, за сам факт его существования.

А разве Бог не убивает? Разрешена ли кровь по совести? Но здесь иная ситуация: не кровопийца старуха-процентщица, а обычный парень, собирающийся стать ветеринаром.

Жуткая, вызывающая моральное негодование и протест эта расправа: «Великолепное, восхитительное чудо смерти, ожидало тебя. Еще мгновение назад ты ходит и говорил, и вот – ты уже неодушевленный предмет, и твоим родителям придется обращаться к твоему стоматологу, чтобы идентифицировать личность, потому что от твоего лица мало, что останется. А ведь мама и папа всегда так надеялись на тебя, а жизнь у них была трудная: и вот до чего они дожили».

Но они его не убили, помиловали, напугали до смерти, но оставили в живых. Проявили акт милосердия. Такие вот экзистенциальные, абсолютно аморальные и антисоциальные эксперименты. Полный крах социального. Имеет ли кто-то право на них? Если ты сам превратился в комок ничтожества, то почему ты должен отбирать жизнь у тех, кому ты ее не дал.

У героев, этих отчаянных-отчаявшихся кажется именно такая логика. В какой-то момент они считают, что «право имеют», поскольку существование чужих вписано в этот унизительный круг бессмысленного существования («обыкновенная», «дурацкая жизнь», как они говорят) разрушить которую значит совершить великое благо. К тому же «с высшей философской точки зрения мы все потихоньку умираем» – уверен главный герой, выражая кредо своего отчаянного отношения к жизни.

Может показаться, что это какой-то циничный некровострог перед смертью, желание самому умереть и уничтожить другого, вообще уничтожить всех. А почему бы и нет? Какова цена и ценность жизни вообще? «Существование людей, это – серьезно или нарочно?». Кто-нибудь думал об этом всерьез? Или власти озабочены лишь безопасностью бессмысленного существования граждан, а правоохранительные органы стремятся как правило впустую бороться с экстремизмом и терроризмом?

Вот еще круг вопросов, углубляющих основную проблематику текста.

Убить себя – смело, убить другого – подло, в обоих случая жестоко по отношении к другим. Но вот жить с этим мирочувствием, исповедовать его – это цинично. Но это цинизм, вызванный глубоким отчаянием. Цинизм, смешанный с героизмом. Простой обыватель никогда не станет думать ни о суициде, ни об уничтожении других, если с ним произойдет что-то за рамками психологической нормы. Он скорее ударится в еще большие наслаждения, утопит себя в роскоши потребительства. Но здесь герои другие: они отчаянные, потому что отчаявшиеся. Их игры со смертью не эскапизм свихнувшегося подростка, а серьезная экзистенциальная игра с ценностями, смыслом … с Богом.

И вот мы подходим к изумительной по своей простоте и наивности, граничащей с патологической безрассудностью, но при этом обладающей определенным значением философии Марлы. «Философия Марлы заключается в самой возможности умереть в любое мгновение. Трагедия вся в том, говорит она, что этого не происходит». Марла ищет смысл через смерть.

А есть ли у нее воля к жизни и страх смерти – те морально-психологические константы, которые образуют контур жизни большинства «нормальных» людей. Чтобы почувствовать хоть как-то жизнь, ее угасшее экзистенциальное ядро, она вступает в группу поддержки больных раком, симулируя болезнь. «Раньше, чтобы жить и наслаждаться просто тем, что еще дышишь, я работала в бюро похоронных услуг». Но, как она заявляет весьма парадоксально и изысканно: «Похороны – это абстрактная церемония. В них нет истинного ощущения смерти».

Это и есть подлинная философия смерти Марлы, за которой стоят массы людей, которые не просто потеряли вкус к жизни, но потеряли ее смысл, поскольку современная культура исказила смысл смерти. Похороны – уже не смерть, в них нет того, что могло бы человека поднять на духовную высоту, с которой он бы мог ощутить всю горечь и ужас жизни. Похороны – это капиталистический ритуал, в котором гламур сменил траур.

И поэтому она выбирает группы поддержки раковых больных, и с ней происходят удивительные вещи: «Она впервые чувствует себя живой. Ее прыщи прошли. За всю свою жизнь она ни разу не видела мертвеца. Она не понимала, что такое жизнь, потому что ей не с чем был сравнивать. О, но теперь-то она знает, что такое смерть и умирание, что такое настоящее горе и подлинная утрата. Что такое плач и содрогание, смертный ужас и угрызения совести. Теперь, когда Марла знает, что с нами всеми будет, она может наслаждаться каждым мгновением своей жизни».

Вот этих вещей, таких как настоящее горе, подлинная утрата, плач, содрогание, смертный ужас и угрызения совести – именно их и нет у современного человека. А именно они-то и делают человека человеком. Но кто виноват, что они исчезли? Потребление, коммерция, технологии? И сможет ли проект «Бойцовского клуба» со своим походом против культуры вернуть подлинные ценности, чтобы заменить ими дешевые рецепты коммерческих похорон и бессмысленные исследования смерти?

А может вообще ничего не имеет смысла и все наши жизни и действия сугубо ограничены нашей субъективностью, и лишь в ней имеют свою очень маленькую, совсем незначимую и относительную ценность? Можно ли выйти на вопрос о всеобщности по отношению к ценности жизни?

Хочется жить и страшно умирать – это маловато для такой величины как человек. А величина эта в книге все же чувствуется. Отсюда и весь трагизм, и безысходность, что величина эта не может найти достойного себе смысла.

Но безысходность все же не абсолютна. Может случиться, что и смерти нет, тогда все будет по-другому. В самом начале герой ведь говорит: «чтобы обрести жизнь вечную, надо сначала умереть», «мы умрем не на самом деле», «смерти на самом деле не существует». А в конце ангел ему говорит: «Мы с нетерпением ожидаем вашего возвращения».