Большое произведение говорит, прежде всего, о человеческой ситуации. И социальный контекст здесь лишь фон, на котором эта драма человеческого существования становится очевиднее. Это все равно, как Достоевский использовал детективный жанр, чтобы привлечь внимание к философско-нравственным проблемам человека, которые стали его разъедать к тому времени, и которых он в упор старался не замечать.
Конечно, нельзя назвать роман «Бойцовский клуб» экзистенциальным в классическом смысле на основании его пропитанностью смертью как в рефлексивном плане, так и в визуальном. Но в нем точно есть то, что можно назвать определенной философией смерти, характерной для этого периода. Это, конечно, определенный итог идеи «смерти Бога», и основанной на ней депрессии духа, длящейся до нынешнего времени, которая характеризуется и страхом, и влечением к смерти, и пронизанностью чувством жгучего абсурда существования и катастрофичностью бессмысленности жизни.
И если для классического экзистенциализма – смерть была трагическим фактом жизни, который либо придавал жизни смысл, либо ее отбирал, то контекст «Бойцовского клуба» — это не трагизм, а пустота, в которой господствует эклектика, то есть смешанное и спутанное восприятие смерти. Важно то, что сейчас оно усилилось невероятно, поэтому автора можно считать одним из первых, кто уловил это не социальное, но экзистенциальное явление в культуре.
Просто во времена «Бойцовского клуба» – это тупиковое отношение к смерти выражалось в экстремальных формах нигилизма, а сегодня оно трансформировалось в приличные формы исследования смерти, танатотерапии, Death Studies и проч., за которыми все та же растерянность и непонимание того, что же делать со смертью.
«Наша культура исказила смысл смерти» – говорит Марла, один из главных женских персонажей книги. Это важные слова, как будто произнесенные каким-то большим теоретиком. Что стоит за ними? Какова философия смерти Марлы, и есть ли она?
Здесь, полагаю, корень проблематики смерти, обозначенной в этой книге. Он достоин того, чтобы на него обратить внимание, поскольку он не остался в 90-х, а перекочевал в нынешнее время.
Нужно сказать, что рефреном через всю книгу проходят такие вариации: «смерть – это волшебное чудо», «восхитительное чудо смерти», «великолепное, восхитительное чудо смерти». Эти состояния приходят на самом краю жизни и смерти, на острие «пограничной ситуации», когда, например, ошалелые сообщники вырываются на машине на огромной скорости на встречную полосу: «Восхитительное чудо смерти, когда еще мгновение назад ты ходил и говорил, и вот – ты уже неодушевленный предмет.
Ничто и даже меньше.
Холодный.
Невидимый. Запах кожи».
Аннигиляция существования, ставшего бессмысленным, то есть обретшим смысл в этом конечном уходе в чистое Ничто, в чистую апофатику. Так можно расквитаться с жизнью, которая даже своей биологической организацией вопиет о кромешном абсурде?!
Есть в тексте, безусловно, и легкий привкус некроэстетики, ведь смерть – это «волшебное чудо». Вот как умирает, агонизирует еще одна героиня Клои, и какие чувства это вызывает у героя: «Два года Клои плакала в моих объятиях, и вот она умерла и лежит в земле, или в урне, или в мавзолее. Или – как его там – в колумбарии. … Как это был бы славно: сжимать и сжимать в объятиях теплую дрожь Клои, в то время как сама Клои уже давно лежит в сырой земле!»
А вот некроромантический рассказ о Марле: «Марла рассказывает мне о растениях.
Роза, говорит мне Марла, это природное вяжущее средство.
Имена некоторых растений звучат как список умерших в доме престарелых: Роза, Вербена, Лилия, Нарцисс».
Этот романтизм сменяется бесчеловечной сценой расправы над невинной жертвой, которого головорезы собираются убить, убить просто, ни за что, за сам факт его существования.
А разве Бог не убивает? Разрешена ли кровь по совести? Но здесь иная ситуация: не кровопийца старуха-процентщица, а обычный парень, собирающийся стать ветеринаром.
Жуткая, вызывающая моральное негодование и протест эта расправа: «Великолепное, восхитительное чудо смерти, ожидало тебя. Еще мгновение назад ты ходит и говорил, и вот – ты уже неодушевленный предмет, и твоим родителям придется обращаться к твоему стоматологу, чтобы идентифицировать личность, потому что от твоего лица мало, что останется. А ведь мама и папа всегда так надеялись на тебя, а жизнь у них была трудная: и вот до чего они дожили».
Но они его не убили, помиловали, напугали до смерти, но оставили в живых. Проявили акт милосердия. Такие вот экзистенциальные, абсолютно аморальные и антисоциальные эксперименты. Полный крах социального. Имеет ли кто-то право на них? Если ты сам превратился в комок ничтожества, то почему ты должен отбирать жизнь у тех, кому ты ее не дал.
У героев, этих отчаянных-отчаявшихся кажется именно такая логика. В какой-то момент они считают, что «право имеют», поскольку существование чужих вписано в этот унизительный круг бессмысленного существования («обыкновенная», «дурацкая жизнь», как они говорят) разрушить которую значит совершить великое благо. К тому же «с высшей философской точки зрения мы все потихоньку умираем» – уверен главный герой, выражая кредо своего отчаянного отношения к жизни.