Для Европы вообще-то чума в разных ее обличьях совсем не постороннее явление, которое не могло обойти внимания крупных авторов, в том числе и таких как Камю. Но не только конечно Камю уделил этой проблеме свое внимание. Есть и более древние авторы, схватившие проблему у самых ее основ, поймав ее «за воротник». В современных бесконечных дискуссиях по поводу того, что сейчас происходит в эпидемиологической области, и главное, что с этим делать, игнорируется такой великий итальянский писатель XIV века как Джованни Боккаччо, который в своем бессмертном «Декамероне» сказал уже много важных и серьезных вещей, знание которых значительно сократило бы современное пустомельство по этому вопросу.

От Боккаччо до Камю дистанция огромного размера: но, мы вынуждены сказать, мало что сущностно изменилось в вопросах «эпидемиологического характера» и их моральных причинах. Есть, конечно, смысл начать с Боккаччо как своего рода предтечи в этом вопросе, тем более что его родная Италия и сегодня, по-видимому, более всего в Европе страдает от эпидемии.

Современный человек, если он вообще слышал о «Декамероне», имеет представление о нем, как о сборнике веселых (и не очень) историй преимущественно любовно-фривольного характера, в которых, к тому же высмеиваются представители различных слоев, и более всего, духовенство. Формально правильное, в нем отсутствует главное – понимание цели данного произведения, которое, посвященное «очаровательным молодым дамам», начинается с весьма длительных, красноречивых и детальных описаний и анализа ужасов «последнего чумного поветрия», бушевавшего в Европе в то время, в 1348 году.

И здесь возникает, пожалуй, главный вопрос, прикоснувшись к которому, мы сможем пролить свет на то, что происходит сейчас: «Почему же Боккаччо начинает и ведет свое повествование во время «чумного поветрия»? Что это? «Пир во время чумы», как часто говорят, такой психологический прием – чтобы на фоне смерти повысить страсть к жизни? Как будто Эрос острее в пространстве Танатоса. Но сильный Танатос убивает Эрос, а чума и есть сильнейший Танатос. И думается, что, при относительной правде такой трактовки, дело все же в другом.

На этом стоит остановиться подробнее.

Вначале автор извиняется перед своими читательницами («обворожительнейшими дамами»), что его предисловие может показаться «тяжелым и печальным», поскольку это – «воспоминание о последнем чумном поветрии, бедственном и прискорбном». Но, как обещает автор, наступит «блаженная пора утех». И вообще, как он считает, «ужасное начало будет вам тем же, чем для путников неприступная, крутая гора, за которой лежит прекрасная, чудная поляна, тем более нравящаяся им, чем более было труда при восхождении и спуске. Как за крайнею радостью следует печаль, так бедствия кончаются с наступлением веселья».

Но не для будущих утех, конечно, говорит Боккаччо обо всех ужасах чумы, постигших Европу, в данном случае Флоренцию, но для определенного духовного назидания и философского размышления, так необходимого людям, которые должны жить, прежде всего смыслом и совестью, и чего они, как правило, не делают. А если выразиться современным языком, то для «пробуждения экзистенции». И если пришла чума, значит плохи дела прежде всего со смысловым, или экзистенциальным (совестливым) началом человека.

Итак, автор говорит, что «со времен спасительного вочеловеченья Сына Божия, прошло уже тысяча триста сорок восемь лет, когда славную Флоренцию, лучший город во всей Италии, посетила губительная чума». А вот дальше речь идет о «причинах» этого, вернее о «беспричинности». И, как будет видно, человечество нисколько не продвинулось в этом вопросе. Боккаччо пишет: «возникла же она, быть может, под влиянием небесных тел, а быть может, ее наслал на нас за грехи правый гнев Божий, дабы мы их искупили, но только за несколько лет до этого она появилась на Востоке и унесла бессчетное число жизней, а затем, беспрестанно двигаясь с места на место и разросшись до размеров умопомрачительных, добралась наконец и до Запада».

Ну что тут сказать?! Сказать очевидное, что ситуация повторилась? Но главное все же в этом отрывке – это те две «причины», о которых говорит автор. Сколько же сегодня различных гипотез по поводу именно причин?! То, что Боккаччо называет «влиянием небесных тел» на современном языке описывается с помощью науки, которая оказывается абсолютно беспомощной в подобных ситуациях, а про «гнев Божий» сегодня как-то уж совсем до неприличия скромно умалчивают. А третьего здесь, увы, не дано. Но именно «гнев Божий», который поразил мир за грехи клира – это и есть мотив «Декамерона», его глубинный антиклерикализм, из которого как из сухого асфальта прорастает живительный цветок эротизма, оплодотворяя своей цветущей и благоухающей жизнью все подвергшееся аскетическому умерщвлению во времена схоластического диктата над человеком.

Зачем все эти дальнейшие бесчисленные истории о падении, прежде всего, церковных нравов? Чтобы было понятно, почему появляется чума как кара за грехи клира-мира, поскольку в Средневековье клир и был миром. Конечно, нельзя абсолютизировать этот антиклерикальный момент, что мол чума пришла за грехи клира перед миром, но и игнорировать его было бы ошибочно.

Но, с другой стороны, «логика» чумы совершенно непостижима. И это страшно, отсюда и паника. Паника была тогда, паника и сегодня. Любопытные вещи говорит автор далее; и опять аналогии, как говорится, без комментариев. Боккаччо пишет: «Ничего не могли с ней поделать догадливость и предусмотрительность человеческая, очистившая город от скопившихся нечистот руками людей, для этой цели употребленных, воспрещавшая въезд больным, распространившая советы медиков, как уберечься от заразы; ничего не могли с ней поделать и частые усердные моления богобоязненных жителей, принимавших участие как в процессиях, так равно и в других видах молебствий, – приблизительно в начале весны вышеуказанного года страшная болезнь начала оказывать пагубное свое действие и изумлять необыкновенными своими проявлениям».

Полное бессилие всех человеческих мер перед чумой. И санитарный режим, предписываемый медиками, и религиозные молебны в равной мере оказываются беспомощными перед этой непостижимой в своих истоках силой. И не просто непостижимой, но еще и изумляющей необыкновенными своими проявлениями! Чуть ли не апологии чумы, ее смертоносно-чудодейственным свойствам.

Вот что пишет Боккаччо о беспомощности в методах лечения чумы: «От этой болезни не помогали и не излечивали ни врачи, ни снадобья. То ли сама эта болезнь неизлечима, то ли виной тому невежество врачевавших (тут были и сведущие лекари, однако ж преобладали многочисленные невежды как мужеского, так равно и женского пола), но только никому не удалось постигнуть причину заболевания и, следственно, сыскать от нее средство, вот почему выздоравливали немногие, большинство умирало на третий день после появления вышеуказанных признаков, – разница была в часах».

Беспомощность от непостижимости причин. Сказано четко и ясно: «но только никому не удалось постигнуть причину заболевания и, следственно, сыскать от нее средство». Похоже, что сейчас происходит то же самое, как и происходило всегда.

Здесь возникают вопросы, стоящие по ту сторону «научного» дискурса, но при этом, не теряющие своей остроты и актуальности. История знает, по крайней мере несколько крупных вспышек чумы. Так вот, почему, первая известная по времени, так называемая «Юстиниаанова чума», длившаяся два века (!), и поразившая почти весь тогда цивилизованный мир (!), все-таки не уничтожила человеческий род как таковой? И если, это чисто биологическое явления, которое, в конечном счете зависит от «крыс» и «блох», то есть от грызунов и насекомых, то почему она повалятся в XXI веке, когда наука достигла таких «заоблачных» результатов, когда человеку уже и голову собираются пересаживать, и вызывает такой же панический страх как и в Средние века?

Откуда такая избирательная «мудрость» чумы, почему с ней нельзя справиться легко, как говорится «на раз», почему вновь и вновь эпидемии извергаются словно из какого-то совершенно неведомого, недоступного и непонятного человеку источника, как из кратера какого-то дьявольского вулкана?

И здесь мы перебрасываем мост уже в век двадцатый, к А. Камю, который заканчивает свою «Чуму» так: «И в самом деле, вслушиваясь в радостные клики, идущие из центра города, Риэ вспомнил, что любая радость находится под угрозой. Ибо он знал то, чего не ведала эта ликующая толпа и о чем можно прочесть в книжках, – что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города».

«Микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает» – эти страшные, но увы, умудренно правдивые слова способны поставить «крест» на всяческой деятельности человека. В любое время, в любом месте, при любом уровне развития цивилизации (то есть науки и медицины) может прийти (проснуться) чума и сделать свою работу.

И даже если мы не бездельничали, много и плодотворно работали, вели активный и здоровый образ жизни, были законопослушными гражданами, хорошими патриотами и благочестивыми верующими и возможно даже не «грешили», это не значит, что наша жизнь не была чудовищно бессмысленной и что мы не «заслужили» своей чумы.

Кажется, что чума приходит не как наказание «за грехи» (это уже слишком тривиально), но как возможность избавиться от бессмысленности существования на массовом уровне. Чума и смысл связаны на каком-то непостижимом этико-онтологическом уровне.

Здесь в самый раз вернуться к изначальному замыслу Боккаччо, изложенном во вступлении, где он говорит о «милых женщинах», нуждающихся в утешении больше, нежели мужчины. Что и составляет цель его труда. Он пишет: «Так вот, с целью хотя бы частично загладить несправедливость судьбы, слабо поддерживающей как раз наименее крепких, что мы видим на примере нежного пола, я хочу приободрить и развлечь любящих женщин».

А какая связь между чумой и утешением женщин? Между Эросом и Танатосом в данном случае? Есть ли она вообще? Есть ли здесь какая-то глубинная связь, или просто сердолюбивый и женолюбивый автор пытается развлечь измученных чумным мором молодых и прекрасных женщин веселыми и поучительными историями?

Вряд ли можно дать здесь однозначный ответ. Но автор, действительно, печется о положении женщин, которое, с его точки зрения, гораздо хуже положения мужчин. И его наблюдения очень ценны, они, можно сказать, продвигают «женский вопрос», ставя вопрос, говоря современным языком, о «женской экзистенции». Как актуальны и справедливы его слова в адрес положения любящей женщины, ведь женщина и любовь единосущны. Это как раз то, что не дооценила средневековая аскетика, видя в женщине лишь источник греха и разврата.

Вот как описывает Боккаччо положение влюбленной женщины, которое гораздо плачевнее положения влюбленного мужчины, «Женщины от стыда и страха затаивают любовный пламень в нежной груди своей, а кто через это прошел и на себе испытал, те могут подтвердить, что огонь внутренний сильнее наружного. К тому же, скованные хотеньем, причудами, веленьями отцов, матерей, братьев, мужей, они почти все время проводят в четырех стенах, томятся от безделья, и в голову им лезут разные мысли, далеко не всегда отрадные. И если от этих мыслей, вызванных томлением духа, им иногда взгрустнется, то грусть эта, на великое их несчастье, не покидает их потом до тех пор, пока что-нибудь ее не рассеет».

Это, можно сказать, женщина с расстроенной экзистенцией, так как женская экзистенция в любви. И здесь корень ее проблемы, которую ни психология, ни сексология не в силах решить. Боккаччо можно сказать впервые в европейской культуре ставит вопрос о женской экзистенции, то есть о смысле и предназначении женщины, которая, если этого не понимает, просто-напросто несчастна. И это на фоне чумы, всепоглощающей смерти, которая уничтожает всяческий смысл, прежде всего женский, поскольку уничтожает саму функцию жизни, жизнерождения, связанную с женщиной. Здесь сама эротика бьются с чумой за права женщины, за ее право быть женщиной, то есть любить и быть любимой.

В благочестивых намерениях автора сомневаться не приходится. Он пишет: «Читательницы получат удовольствие, – столь забавны приключения, о коих здесь идет речь, и в то же время извлекут для себя полезный урок: они узнают, чего им надлежит избегать, а к чему стремиться. И я надеюсь, что на душе у них станет легче». Это, можно сказать, морализм плюс эротизм – формула женского счастья. Идеал, заданный Боккаччо на века.

Итак, думается, что у «Декамерона» есть три главных мотива, которые проецируются в современность – эротический, антиклерикальный и экзистенциальный. И вот наступает нечто новое, то, что в научной литературе называют «ренессансным гуманизмом», означающим любовную (эротическую) реабилитацию человека, для которого эрос не грех, но дух, показатель его божественности. Это нравственная любовь, вернее, любовь, невозможная вне нравственного начала. Но не только это. Здесь еще глубочайшая философская работа, начатая Петраркой и так блестяще продолженная Боккаччо. Это работа по самосознанию личности и самопознанию человека. Что такое человек? «Что есть человек, что Ты помнишь его?» (Пс. 8:5).

Человек со своим внутренним миром, это «образ Божий», так глубоко открытый христианством, пришел в упадок. В упадке он и сегодня. В экзистенциальном упадке. Сегодня человек экзистенциально запущен и экзистенциально заброшен. Поэтому и чума как возможность вернуться к самому себе, к пониманию, кто ты, что ты, зачем ты. Если в Средние века чума убила экзистенцию, то сегодня она должна вернуть ее.

Библейский символизм «Декамерона» в том, что это Сотворение мира в десять дней, то есть его пересотворение. Старый мир пал под губительным действием чумы, пал за «грехи». И новый мир должен быть воссоздан, и воссоздает его у Боккаччо любовь, человеческая любовь.

И наш мир тоже пал, и воссоздать его может, разумеется, любовь, но любовь, усиленная экзистенцией, то есть поиском смысла. Возможно, наш этот современный мир и погиб от бессмысленности, о которой так много говорили в 20-м веке.