Жил Пётр. И была у него жена и трое детей. И жил он, как всегда, тихо и обычно. Дни шли размеренно, река жизни утекала в даль неведомого, не вызывая ни страха, ни сожаления. И не было повода ни роптать, ни горевать, ни особенно тосковать; только вот раз задумался он крепко и недобро. День думал, другой думал, а жена всё видит, но спросить не решается, боится, вокруг ходит, на мужа поглядывает, чего-то опасается. А Пётр все мрачнее и мрачнее, всё чернее лицо его и так немолодое и трудное, все дольше сидит он, глядя куда-то в никуда. Сидит и молчит, мысль какую-то копит, а что там, никому не понятно.
Никогда ничего не замечала раньше жена Петрова. Был он конечно суров и неприветлив, груб и зол бывал, но сейчас что-то совсем закручинился, загорюнился. Видно по всему, что-то неладное в душе Петра творится, стал он твёрдый, тяжёлый, да неподъёмный. Подошла жена к нему, положила руки на его плечи, а он как знал и ждал уже, и говорит: «Существовать плохо, вот что».
Не поняла жена этих слов, не проникли они в разум её, только страшно ей сделалось, страшно и тоскливо; какой-то бедой повеяло от этих слов. «Что тебе плохо-то? Болит что? Или так, нет настроя?» «Да нет, говорит Пётр, ничего не болит, и душа не болит, а всё плохо».


Не стала больше жена приставать со своими вопросами-расспросами, только бросила на мужа печальный взгляд. А он все сидит и сидит, тихо сидит, камнем неподвижным каким-то, всё сидит и смотрит в какую-то даль непонятную, в даль беспросветную. Помутился разум, думает жена, и сама себе не верит, знает в глубине, что не помутился, что тут что-то не так. А что не так, понять совсем не может.
Вот и сделалось им худо. А дети растут, а люди живут, а солнце светит, и трава в поле колышется, только невесел Пётр, невесел и угрюм. У других такие несчастья: то дом сгорит, то умрёт кто не во время, то в тюрьму невинно попадет. А тут на тебе; ничего из того, а всё не то. И войны нет, и беды нет, и глада и мора нет, и земля стоит, и дом стоит, и дети растут, и солнце светит, а всё не то.


Что случилось с Петром, никто не знает, только теперь уже не только жена, но и все заметили, что он какой-то не такой стал. Совсем сник человек, совсем угасает, заживо себя погребает. Стали опасаться, кабы не сотворил с собой лихого, стали следить, да поглядывать. А Пётр знай себе, сидит да горюнится, да повторяет время от времени слова свои странные, странные и страшные: «Существовать плохо». Что плохо, никто не поймет. Понятно, что плохо, столько забот, радости мало, да все что ж на Бога-то роптать, живи себе да живи, хорошо, что руки-ноги целы, не слеп, ни горяч, а тут такая блажь: существовать ему плохо!


А Пётр все сидит и сидит, все думает и думает, и стала его дума как зараза на других распространяться, и вот уже не один он такой, вот уже и сосед, и другой впали в болезнь эту. Много людей уже думает, что существовать плохо, и становится их всё больше и больше. Отказываются мужики и от водки, и от закуски, и от веселья лихого, и от работы интересной, любовные утехи вообще смешны им. Они сидят всё себе, да горюнятся, видя, как земля крутится, а люди живут и умирают, а трава растёт, а ветры в поле гуляют.
Разошлась молва об этой напасти далеко за пределы петрова селенья. Стала распространяться и на другие земли, и вот уже не одна сотня таких пригорюнившихся сидит себе, глубоко думает, делать ничего не делает. И ничего с ними поделать нельзя, как будто каменеют они, ни живы ни мертвы, сидят себе и думают, а ветер в поле шарит, а дождь льёт, землю поливает, а дети играют и плачут ночами в своих кроватках.


Вот такая напасть уже полмира охватила, правители призадумались. Да и среди них некоторые уже стали подвластны страсти-напасти этой. И цари земные пригорюнились, не интересна им ни власть, ни богатство, равнодушно взирают они на красоты земные, а небесных благ уже давно не ищут. То насмерть бились за власть, всеми правдами-неправдами, а тут точно кто заговорил их, сидят себе равнодушные, да тоскливые, печально вдаль поглядывают, ничего не делают, ничего не предпринимают, государство на самотёк пустили. Оно ничего себе, не разрушается.


И властители, и блюстители, и святые, и пророки, все в скором времени загорюнились, запечалились, все поддались такой силе неведомой, всех тоска-кручина охватила-обуяла, всех пригнула в бездвижности и безрадостности. А ветры в поле гуляют, а листва в лесах шуршит, и птицы в лесах поют.
Да только недолго беззаботность эта продолжалась; вскоре и звери полевые, и травы лесные приумолкли, притихли, поникли. Уж и ветра не слышно, ни шороха лесного, ни грома небесного; стоит какая-то тишина, ни мёртвая, ни живая, а пустая, да глухая. Зачем ветру дуть? Зачем траве расти? Зачем солнцу светить?
Вскоре и сам Господь загорюнился, закручинился, видя такое всеобщее уныние. Сидит себе и смотрит куда-то вдаль, вглубь вечности пустой и страшной, однообразной и унылой. И все сидят и смотрят, и все тоскуют и плачут, только плача этого никто уже не слышит. И смерти нет, и жизни нет, весь мир как прах могильный – замер и поник. А всё началось с петровой думы. И как началось, непонятно никому, только теперь понятно, что не могло не начаться.