Хотя сегодня уже успели окрестить «банальностью» выражения о том, что «мир после эпидемии не будет прежним» и пренебрежительно отзываться о перспективах «цифрового концлагеря» как пошлости, тем не менее, если не брать поверхностные вульгарные (хотя, возможно, совсем и не беспочвенные) выводы, отдающие конспирологией и прочую самоочевидность на уровне слухов и дешевых инвектив, можно заметить, как в новых условиях на глазах меняются поведенческие модели, возникает новый опыт репрезентации личности. Это не должно быть открытием, поскольку ситуация с пресловутой пандемией ускорила этот долгожданный «каминг-аут» Левиафана (ну или по крайней мере, провела его репетицию), того, о ком столько было сказано начиная еще с библейских текстов и заканчивая интерпретациями в современной массовой культуре.

Ситуация показывает, что постмодернистское ликование по поводу разрушения диктата истины (как ее понимало Новое время), похоже, оказалось преждевременным. В режиме «чрезвычайного управления», повод для которого так легко и «безболезненно» вдруг нашелся, проявилась неумолимая власть Таблицы, как будто ее, как и самого «индивида», не подвергали до этого различным «деконструкциям». Человек цифровой эпохи в условиях карантина более чем никогда оказался беззащитен перед тотальным контролем, он учтен и надежно помещен в ячейку Таблицы уже не только телесно, но и ментально (о чем, наверное, могли ранее только мечтать). [Любопытно в связи с этим, что в нашей стране повсеместно и давно практикуется преимущественное поселение людей не в собственные дома, но изоляцию их в типовых «ячейках» многоэтажной застройки.] Физическая изоляция автоматически предельно сужает поле возможности для продуктивного участия в общественной жизни и содействует разрыву социальных связей. Ментальная – мы пока видим ее только контуры, поскольку привычными стали уже «цифровые следы» аккаунтов /логинов социальных сетей, сайтов и электронных сервисов, но теперь их уже неприкрыто можно использовать для контроля и ограничения также физической локации, пренебрегая любой приватностью. Получается, реальность физическая и виртуальная как раз в этой точке уже сливаются неразрывно. Но именно вызывает беспокойство как раз факт отсутствия тревоги на этот счет, поскольку ощутимый комфорт расслабляет и усыпляет ее. Большинство же виртуальных технологий уже давно настойчиво обнаруживает свое доминирующее влияние, которое осталось лишь окончательно закрепить. Что, наверное, с успехом можно наблюдать, поскольку в цифровое пространство с сумасшедшей активностью окончательно перемещаются уже не только общение, торговля, книгоиздание, образовательный процесс и производственные отношения. Можно предположить, в скором времени отпадет необходимость и во многих прочих закрытых (пока только - в условиях карантина) объектах «социально- бытовой» сферы – фитнес-клубах, парикмахерских, ресторанах, гостиницах, и тд., когда благодаря нейросетям появится возможность моделировать и централизовать эмоциональный опыт (привет из Матрицы). Даже тюрьма отходит в виртуальную область, (как негативный эмоциональный опыт), поскольку очевидной необходимости помещать туда тело с целью контроля и наказания уже нет. Востребованной остается лишь только больница, где (пока) волей необходимости может оказаться само тело.

В сегодняшних реалиях эпидемии наиболее очевидно проявляет себя этот «медикалисткий» дискурс общества контроля. И если (тем более что) поводом для всех трансформаций выступает эпидемия как явление медицинское, то и на первый план выходит контроль за состоянием здоровья тела, и все процедуры принуждения носят также медицинский характер. Медикализации подвергаются все сферы общественной жизни, как «тот факт, что человеческое существование, поведение и тело интегрируются во все более густую сеть медицинского сервиса, и сеть эта захватывает все большее количество вещей» (Фуко). И если карантинные меры как определенная практика формирования индивида были вполне хорошо проанализированы Фуко в рамках классической эпистемы, то особенность сегодняшней ситуации - в окончательном пробуждении и развертывании этой клинической практики в глобальном масштабе. Уже не имеют значения социальные, культурные, политические различия – с приходом эпидемии все становятся одинаково равны и беззащитны перед тотальным подчинением и медицинским контролем. Медицина же становится главной практикой современного общества. Важно отметить, что в этих условиях «медицина» – уже чисто бюрократическое предприятие, призвание врача превращается сначала в профессию, а потом в механическую функцию, он теперь – лишь «медицинский работник» (равно как преподаватель – представитель «системы образования», судья – сотрудник «органов правосудия и юстиции» и т. д.). Виртуализация жизни и развитие ИИ (искусственного интеллекта) лишь логически завершает передачу этих функций машинам.

Но останется ли с перемещением в личности в область цифровых технологий (и искусственного интеллекта) актуальным понятие тела и насколько будет востребован больничный медикализм в будущем? Сегодня журналист и футуролог Золтан Иштван пишет: «...достижение цели трансгуманистов - увеличить продолжительность жизни - не ограничивается традиционными медицинскими методами. Некоторые люди пытаются загрузить свои воспоминания и переложить свои личности на машины, чтобы создать собственные виртуальные копии, идентичные им реальным. Другие используют крионику для заморозки тела, чтобы в будущем оживить себя, когда технологии позволят это сделать. Третьи хотят использовать ИИ, чтобы увековечить свои учетные записи в Facebook и Twitter, с которых будут публиковаться оригинальные сообщения даже после смерти владельцев». Этот оптимизм футурологов совершенно не чувствителен тревоге. Примечательно, что с даже с появлением технологий цифрового «бессмертия», понятие «тела» не исчезает. По словам Рэя Курцвейла (технический директор Google): «Мы будем становиться все более небиологическими существами, пока не дойдем до состояния, когда небиологическая часть станет превалировать, а биологическая утратит свое значение. У нас будут небиологические тела —мы сможем создавать их с помощью нанотехнологий. Мы сможем создавать виртуальные тела и виртуальную реальность, которая будет полностью реалистичной благодаря тому, что виртуальные тела будут настолько же детальны и убедительны, как настоящие. Мы сможем выбирать, как нам создавать новые тела... Мы сможем чувствовать виртуальное тело, как свое собственное, а виртуальная среда может быть такой же реальной, как настоящая жизнь». Таким образом, с исчезновением биологического тела медицина полностью вырождается в систему учета и контроля этих виртуальных тел. Является ли подобная перспектива злом? Воспетый вдоль и поперек в массовой культуре злободневный конфликт человека и машины (равно как личности и государства) предполагает ответ на этот вопрос. Скорее всего конфликт будет исчерпан лишь при условии, когда личность будет ассимилирована самой машиной, что скорее всего, означает капитуляцию первой. Личность становится бесполезной, вернее становятся бесполезными те, кто пытается ее сохранить. В этой логике не сложно угадать контуры фашизма, цитируя Ханну Арендт: «Тоталитаризм стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установлению такой системы, в которой люди совершенно не нужны».


Остается открытым вопрос конечного выгодоприобретателя подобного эксперимента, основанного на вполне конкретных медикалистких практиках и технологиях. Очевидно, что его цель – безграничная и абсолютная власть над человеческим субъектом. Критически исключая любую конспирологию (что примитивно), как и метафизику в духе гегелевского идеализма (что, скорее всего, не актуально), отправную точку для ответа можно попытаться найти у того же Фуко: «Среди основных объектов, какими должна была заниматься эта технология, — население, в котором меркантилисты видели принцип обогащения, а весь мир признавал существенную часть силы государства». Единого центра силы нет, но «существует переплетение властных отношений, каковое в итоге и делает возможным господство одного общественного класса над другим, одной группы над другой». Потому скорее конечным бенефициаром найдем обретающий вполне сущностные черты монстра и способность к самовоспроизведению в недрах властных отношений безликий деспотический административный аппарат, осуществляющей господство над массой, состоящей из "нормализованных" и разложенных на функции индивидов (эту тему развивает также, например, К. Ясперс в работе "Духовная ситуация времени"). Полезный, послушный и подконтрольный сформированный медицинскими практиками виртуально прозрачный и лишенный приватности индивид сам становится одной из функций большого рукотворного «левиафанова тела», тканями которого выступают отношения власти (а питающими артериями – каналы денежных транзакций). Его бесчеловечная деловитая функциональность и практичность, названная Х. Арендт «банальностью зла», совершенно безразлична к самой жизни, и можно сказать – ненавидит ее. И тогда разве фашист – не прежде всего функционер- бюрократ, «хорошо делающий свою работу», и лишь только потом – окрашенный в идею, одетый в строгую униформу вооруженный злодей- захватчик и пр. атрибуты?

Итак, возможно, пожалуй, попытаться с учетом этого наконец как-то ответить в доказательство формулы, что фашизм = апофеоз бюрократии + диктат медицины, попутно исследовав вопрос, насколько тоталитаризм /фашизм есть результат искажения религиозных практик и доктрин, в том числе в отношении «политики тела»? В христианстве понятие «тела» Церкви занимает центральное место. «Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, – так и Христос» (1 Кор., 12:12). «И вы – тело Христово, а порознь – члены» (1 Кор., 12:27), в том числе и в эсхатологической перспективе: «Так и при воскресении мёртвых: сеется в тлении, восстает в нетлении.., сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор.15:42-44). Со времен же еще спора об универсалиях поднимался вопрос соотношения единичного и частного в Церкви и вне ее (Оккам). Нарушение этого баланса в одну сторону создает благоприятные условия для тоталитаризма, когда «тоталитарные движения — это массовые организации атомизированных, изолированных индивидов» (Х. Арендт). Государство (особенно это заметно в христианской цивилизации) инкорпорирует в себя религиозные доктрины (третий Рим, как пример из нашей истории), практики и представления. Но при этом выдавливает из них изначальные смыслы, сообразно цели осуществить, не считаясь ни с чем, свой идеал полного контроля над телами (и душами) отказавшихся от свобод в обмен на «безопасность» индивидов (ср. "Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность»..." [1 Фес. 5:3]). В этом случае отношения (игры) власти перерастают в тотальное насилие в отсутствие сдерживающих сил (не потому ли «...пока не будет взят от среды удерживающий теперь» [2Фес. 2:7]?). Сегодня тотализация политики тела (биополитика) выражается в максимизации управления, стремлении «относиться к «населению» как к множеству сосуществующих живых существ, которые наделены конкретными биологическими и патологическими чертами, а следовательно, относятся к сферам специфических знаний и техник. И саму эту «биополитику» надо понимать, исходя из темы, развивавшейся начиная с XVII века: из управления государственными силами» (Фуко). С другой стороны, показательна инверсия - когда христианская Церковь начинает копировать эту модель (вернее подменять ей изначальное понимание себя как «Тела живого Бога»), становится придатком государственной машины, растворяясь в теле бога «смертного». Примеров превращения власти в псевдо-церковь (и наоборот, что может быть, менее актуально сегодня для большой политики) в публичном дискурсе множество (включая массовую культуру, историю и политику, даже тело Ленина приобретает здесь новый смысл), и это не может не тревожить, поскольку дает повод утверждать исчезновение пространства для всего живого и подлинного.